Русская зима

Проза Романа Сенчина – новая русская классика, образная и эмоциональная.

В сборник вошли две повести «У моря» и «Русская зима». В одной из них уже встречается знакомый давним читателям автора Олег Свечин.

Обе повести отчасти биографичны, но это не скупое перечисление совпадений судьбы героев с жизнью автора, а постоянное переосмысление своего места в пространстве русской зимы, физической и метафорической. Темного периода, после которого неизменно наступает обновление.

Роман Сенчин – популярный прозаик и журналист, финалист и лауреат множества престижных литературных премий, в том числе «Большая книга», «Русский Букер» и «Национальный Бестселлер».

Известный российский литературовед, писатель и критик Павел Басинский сказал про Романа Сенчина «Наш Эмиль Золя», а литератор Анна Матвеева заметила однажды: «Герои романов и рассказов Сенчина – живые. Кровь и плоть, душа и слово».

Цитаты:

И этот холод… Сергеев вырос в Сибири, где случались морозы за минус сорок, но их нельзя было сравнить с этим плюсовым холодом, от которого невозможно было защититься никакими кофтами, одеялами. Сибирский мороз просто ласково усыплял, беззлобно убивал, местный же холод каждую секунду грыз, колол, тряс, заставляя дрожать и стучать зубами.

Да, это было не увлечение. Оно возникало в процессе, а начал с другим чувством. Что не может не написать. Что необходимо. И для него, и для всех. Кто-то ведь сказал о себе: «Без меня народ неполный». Самоуверенно, конечно, но зато честно… И без его сценария – еще дней десять назад Сергеев знал это точно, – русская культура неполна. Есть в ней пустая ячейка, незаполненная сота…

Не то чтобы Серафиме нужен ребенок, но природа, наверное, требует. Снится, что он уже есть, она его кормит, играет, выбирает в магазине одежду… Может, не столько сам ребенок необходим, сколько упорядоченность и определенность. Какая-то твердая дорога под ногами. А сейчас словно проваливаешься в тину при каждом шаге, крутишься на месте, двигаешься непонятно куда… Лет до двадцати пяти это даже нравилось, а теперь пугает. Вот шагнешь еще, а там уже нет дна. И все – утонешь.

Хотелось схватиться за голову и завизжать. Но она знала, что не завизжит – она, к сожалению, не была истеричкой, как большинство женщин. Вместо истерик у нее происходили психозы. Они тише, но страшнее.

Наверное, крышу снесло, и Серафима с Ваней решили: на фиг общага, на фиг учеба, на фиг вообще этот неправильный мир. Сняли за копейки развалюху почти у обочины Кольцовского тракта – днем и ночью слышался гул машин, – стали мечтать написать мощное, такое, что этот неправильный мир перевернет, разрушит, изменит. Но на самом деле бухали, курили траву, глотали колеса.

Теперь она понимала, что они разрушали не мир, а себя. Включилась у них эта программа саморазрушения. Оно могло продолжаться месяцы, а могло закончиться гибелью каждый день.

Не бог весть какая глубокая мысль, но справедливая. С ней не поспоришь. И никакая новая жизнь невозможна не потому, что мешает живущий по-старому окружающий мир, а потому, что у тебя было прошлое. Прошлое накатывает и топит в привычках, комплексах, послевкусии давних удовольствий, в горечи старых несчастий.